Батины рассказы

Все рассказы, написаны автором на основании воспоминаний его отца Ивана Фёдоровича Макарова (10. 12. 1928 – 22. 04. 2012 гг.)

Дети войны – это горькая страница нашей отечественной истории. Какой след остался в их душах после перенесённых в детстве кошмаров, можно частично понять из небольших повествований, вошедших в эту книгу.

Светлой памяти отца Ивана Федоровича Макарова

ПАПАХА

В тёплый июльский вечер Иван Васильевич и Виталий сидели за двором на скамеечке. Так же, как и они, на скамеечках, у своих заборов, расположились другие жители хутора. Кто просто так, а кто встречал стадо. Солнце клонилось к закату. По улице медленно шли к своим дворам коровы, шумно дышали, иногда протяжным мыком отзывались на зов своих хозяев. В воздухе пахло парным молоком, свежей степной травой, а также всем, чем может пахнуть деревенский июльский вечер, мирный и спокойный.

Вдруг из своей калитки выскочил на велосипеде и прошмыгнул перед самой мордой у коровы, которая шла впереди всех, Вовка Рудник – мальчишка лет двенадцати. Корова Жданка тёти Ксении Марасенко была строгого нрава, но от неожиданности она сначала встала, как вкопанная, а потом свернула на центр улицы и продолжила путь.

Вовка тем временем не успокоился. Он проделал свой трюк перед мордой коровы ещё и ещё раз. Жданка завертела головой, стараясь поддеть незадачливого велосипедиста.

- Что ж ты делаешь, антихрист! - закричала от своей калитки тётя Ксения, - чи на коровьих рогах захотел побывать?!. Я вот отцу скажу, он тебе ремня врежет, - привела она угрожающий довод, и Вовка немедленно исчез с улицы.

- Ты смотри, - сказал отцу Виталий, - никакого страха у пацана. Корова ж, если подденет рогом, мало не покажется… А он вишь…

- Ох, а мы, когда такими были, чего-нибудь боялись?.. Да ничего!.. – хлопнув в несколько раз сложенной газетой по колену, махнул рукой Иван Васильевич.

Виталий и сам вспомнил вдруг, как он разгонял в галоп лошадь на только что убранном поле и на полном скаку прыгал с неё в копну соломы, оставленной от комбайна. То же проделывали и его дружки. И никто ж из них не думал и не боялся, что может просто не рассчитать и сигануть мимо копны. А были они тогда ничуть не старше этого хулиганистого Вовки Рудника.

- Недаром, - продолжал своё Иван Васильевич, - на таких пацанах всякие революции держались. Ну пусть постарше они были – лет по четырнадцать-пятнадцать… Помнишь рассказ про Гавроша?.. Он ведь, когда патроны под обстрелом для повстанцев собирал, и в ум не брал, что его убьют. Такими ж были и комсомольцы наши после Октябрьской революции, и хунвейбины в Китае, да и Гитлер в конце войны малолеток на смерть посылал. Это ж самый возраст такой: отваги через край, за душой ещё ничего нет, а смерть… В таком возрасте пацан думает, что умереть может кто угодно, только не он… Себя он бессмертным считает… Знай только направляй таких куда тебе надо.

- А что, ты тут, наверное, прав… - согласно кивнул Виталий.

- Чё ж не прав… Я в войну, может, чуть постарше был. Помню, как немецкие лётчики наших, попавших в окружение военных, бомбили рядом с Лаптиновым. Они бомбили, а мы с Петькой Чудным, дружок у меня был с такой фамилией, бегали смотреть, куда бомбы упадут. Что, ото у нас ума много было?.. Возраст такой.

Военные наши отступали. Все яры и балки за хутором пешими людьми забиты были. Кто в форме, кто без формы. К Дону спешили. А он, гад, как налетит, и давай бомбы скидывать.  Правда, падали они далеко от людей. Может никто и не погиб бы, да несколько человек оторвались от общего потока, кинулись бежать в сторону, там-то их бомба и накрыла. После говорили, шесть человек в клочки разнесло. Так этого мало. Ещё лётчики из пулемётов по людям стреляли…

Вот… А мы с Петькой, как зайцы на дорогу, что на Белый Колодезь вела, выскочили и бегаем по ней. Фриц на самолёте опускается низко-низко. Видно его нам: из кабины самолёта на нас смотрит, в очках в шлеме, ещё и рукой помашет, мол, привет, Иван, а потом как даст впереди нас очередь… А пулемёт-то крупнокалиберный… На дороге прямо такие фонтанчики из земли, - пуф-пуф-пуф! – а мы упадём, головы руками прикроем, а на фонтанчики эти всё равно смотрим – интересно ж…

Не помню, у меня на голове было что надето, или нет, а вот у Петьки, точно помню – папаха каракулевая. То ли отцова она у него была, то ли дедова, не знаю. Но замызганная изрядно. Петька в ней и зимой, и летом бегал. И в тот день он в ней был. Лётчик, фриц этот, тогда три или четыре раза над нами пролетал, и всё время очереди из пулемёта своего пускал… Да всё к нам ближе и ближе. Последнюю совсем близко дал. У меня фонтанчики прямо перед глазами запрыгали. Улетел самолёт, мы поднялись, смотрю, а Петька папаху свою в руках держит и хохочет, прямо заливается:

- Гляди, Вань, папаху пулей пробило… Во дырка какая!.. – двумя пальцами за эту дырку папаху подцепил, по дороге прыгает, - вот это да!.. Вот это дырка!..

Я тоже в эту дырку на папахе пальцами слазил, тоже с папахой по дороге попрыгал, и побежали мы домой. И ты думаешь что, хоть один из нас какой-то страх испытал по поводу того, что буквально два-три сантиметра и пуля эта уже б не папаху, а голову Петькину в черепки разнесла?.. Да что ты!.. Он с неделю бегал и всем эту дырку на папахе показывал. Правда, когда до его матери, тёти Паши, об этом деле разговоры дошли, ох же и порола она его лозиной, я из-за сарая наблюдал и радовался, что меня так пороть некому – ни отца, ни матери. А тётя Паша с Петьки штаны сняла, голову коленями зажала, лупит, а сама плачет и смеётся, и причитает тонюсенько так: «Дурак, дурак!.. Как же ты живой остался?!.»

Потом Иван Васильевич ненадолго смолк:

- Ну, и что ты думаешь, мы с Петькой Чудным какой-то коровы тогда испугались бы?.. Да ни в жизнь!..

А папаху Петькину Тётя Паша тогда зашила, выстирала, так я её на Петьке ещё и после войны не раз видел… Во, какая прочная оказалась. А может, ничего другого на голову надеть не было.

ПАРТИЗАН

Однажды, дело было в середине августа, Виталий с отцом отправились на огород. Накопали там ведро картошки, с ещё не окрепшей, но уже начавшей затвердевать кожурой, выбрали в грядке огурцы, набрали спелых и полуспелых, как говорил Иван Васильевич надзелень, помидоров, которые тяжестью своею, обламывали мощные побеги. Прямо из мягкого чернозёма Виталий выдернул, несколько головок лука, уже одетого в золотистую чешую, почти с кулак величиной, и спросил, замешкавшегося у вёдер с овощами отца:

- Ну, что, бать, пойдём домой?..

Отец то ли не расслышал, то ли был занят своими мыслями, но ничего не ответил.

- Что молчишь, как партизан, - окликнул его Виталий, - или ты ещё собираешься здесь что-то делать?..

- Да нет, - ответил отец. Потом голова его дёрнулась, - хых, «партизан»… Был у нас тут один партизан при немцах…

- Что, у нас здесь партизаны были?..

- Слух о них шёл. Знали, что в райцентре девушку немцы повесили. Теперь-то я знаю, что связной она была  у подпольщиков. А тогда об этом шёпотом говорили, а чаще помалкивали. А тут, в Лаптиново, мой дружок Ваня Пранин в партизаны попал.

Виталий с детства хорошо знал дядю Ивана Пранина. Он был ровесником отцу. Дядя Иван всю жизнь работал на тяжёлом тракторе, заболел силикозом и умер, не дожив до пенсии.

Виталий удивился:

- Как, дядя Ваня был в партизанах!?.

- Да ты слушай. Нигде он, конечно, не был. Но чуть было, немцы его не казнили, как настоящего партизана.

Иван Васильевич кинул на ведро с картошкой порожний мешок и уселся на него, как на стульчик.

- Вот этот краёк, - махнул он рукой в сторону хутора, - где у нас огород и наша улица, немцы, когда в хутор зашли, заняли полностью. И туда, в сторону Киричёвки расположилось их видимо-невидимо. Тут же, прямо в конторе бывшего отделения совхоза, штаб они организовали. А на той стороне, где у нас сейчас кладбище и, там, где новые дома, что перед перестройкой прежние власти успели построить, тоже хаты были, но главное сад. Сад хороший: яблони в нём росли, груши, сливы, вишни. А перед войной ещё и грецкий орех. Огромный, орехов на нём была тьма. Кому надо – все на зиму заготавливали, даже из соседнего села Баркино приходили за ними. Рвали, собирали,.. что их жалко?..

В саду было как-то чисто, а со стороны Баркино поля позарастали высоченным бурьяном. Наши, когда отступали, много оружия побросали. Мы, пацаны, и винтовки находили – СВТ, с длинным таким стволом, патроны к ним, и автоматы ПэПэШа с полными дисками. В диск, по-моему, семьдесят два патрона входило.

Вот и Ваня Пранин нашёл ПэПэШа с заряженным диском – совершенно исправный. И что ему вздумалось?.. Приволок его в сад и как даст две или три очереди по груше, - чирк-чирк-чирк!.. – Что тут началось!.. Немцы как забегались, кричат: «Партизанен!.. Партизанен!..» Штук три мотоциклетных расчёта с пулемётами – через яр, и в сад. Смотрим мы, повезли нашего Ваню в люльке мотоцикла к амбарам, кинули в один из них. Минут через десять начали людей к амбарам сгонять. Согнали… Выводят Ваню из амбара, на шее у него табличка из фанерки висит и на ней написано красной краской «ПАРТИЗАН». Ваня перепуганный, плачет, а офицер немецкий говорит: «Дас ист партизанен… Ми партизанен расстреливайт!» и тут же три автоматчика выходят и становятся напротив Вани.

Наши бабы как заголосили, - хоть забегай. Офицер кричит: «Молчат!» - а они     всё равно ревут.

Потом, я смотрю, из толпы дед Тимоха выходит и прямо к офицеру. Офицер палец поднял, автоматчики автоматы опустили. Дед Тимоха, два года в австрийском плену был в первую мировую войну, и по-немецки худо-бедно говорил. Подходит он к офицеру и говорит: «Герр официр, нехай этот дас киндер геенн нах хауз… Кляйне он ещё – дурачок совсем…» - и вертит пальцем у виска. А потом, не дожидаясь, что скажет немец, как даст Ване подзатыльник: «Марш домой сукин кот!..» - тот кубарем прямо автоматчикам под сапоги. Вскочил, как заорёт, слёзы и сопли по лицу размазывает и побежал в сторону своего дома.

Немцам это показалось смешным. Ведь Ваня когда вскочил с земли, до того в пыли перепачканный, да ещё эта фанерка на шее болтается, да слёзы, да сопли… Так немцы в него пальцами тычут, гогочут, аж за животы похватались: «Партизанен!.. Партизанен!.. Го-го-го!..» Ещё и свистели Ване вслед.

Потом офицер слёзы от смеха платочком вытер, автоматчикам рукой махнул и на хуторян показал: «Нах хауз, нах хауз…» Тут немцы и разогнали и нас, и баб, и стариков…

Иван Васильевич помолчал, потом:

- А лук в этом году хороший… С весны, правда, мошка какая-то на нём завелась – перо белеть и сохнуть стало… Так я его мыльной водой опрыскал – и ты знаешь, он прямо дня через три повеселел… А мыло обыкновенное – хозяйственное…

- Бать, а что ж с партизаном-то дальше было?..

- Да ничего. На трактористов нас в сорок четвёртом году послали учиться. Собрали безотцовщину, это таких как я, да и других малолеток – у Вани-то отец живой потом с войны вернулся… Ну, и учили… Теперь я думаю, что нас просто спасали. Потому, что и первое, и второе, и третье нам в столовке варили. Жетончик отдаёшь – тебе и дают то, что в нём значится, первое, там, или второе… Кто поразворотливее, умудрялись и два раза на один жетончик блюдо получить… Конечно, взрослые, думаю, эти махинации наши видели, да я ж говорю – спасали… А сейчас сколько детворы беспризорной?.. Стыдоба!..

Иван Васильевич опять замолчал, стал зачем-то перекладывать с места на место помидоры.

- А Ваня,.. – помолчав продолжил он, - Иван Фёдорович – это его уже лет пятнадцать как нет… Когда-то, Царство ему Небесное, выпивали с ним у нас дома, не помню по какому случаю, говорит мне: «А я, тёзка, на деда Тимоху тогда такое зло затаил… Поверишь, убить его хотел. Нашёл винтовку – когда наши немца прогнали… Весной… Как раз перед тем, когда нас на курсы трактористов послали. Два или три раза его выслеживал, целился в него и убил бы… А вот щёлкнуть курком не решился. И так у них с бабкой Митрофан да Василий к тому времени на войне погибли. А зло я на него держал долго… Пока и в армию не забрали… Не понимал, - говорит, - дурак, что он меня от смерти спас».

Помню, помянули мы с ним тогда всех, кого война забрала, и деда Тимоху, и сыновей его, в общем всех, да и разошлись… - вздохнул Иван Васильевич.

Потом Виталий взял вёдра с картошкой и помидорами, Иван Васильевич - маленькое, с огурцами, и они направились к дому.

Августовский вечер был безветренный и душный. В небе, кое-где, висели и расплывались розовеющие облачка. Виталий шёл вслед за отцом, смотрел на его сутулую спину, а из головы его всё не шёл добродушный, вечно кашляющий дядя Ваня Пранин, и Виталий никак не мог представить его мальчишкой, который залёг где-то в бурьяне с винтовкой и целится в неведомого Виталию деда Тимоху, своего обидчика и спасителя.

ТОЛМАЧ

Всё в это утро было весёлым: и раннее улыбчивое солнышко, и бодрый августовский ветерок, и щебетание ласточек на проводах.

Виталий вышел на улицу, босиком прошёлся по мягкому спорышу к корыту, шумно умылся по пояс свежей, холоднючей колодезной водой, обтёрся висевшим тут же полотенцем.

- Проснулся?.. – услышал он голос отца.

- Ага…

- Ну, иди скорей, давай перехватим, - позвал его Иван Васильевич из малюсенькой летней кухоньки, сооружённой  во дворе ещё с покойной женой Натальей Егоровной, - а то картошка остынет…

Они не успели позавтракать, как хрипло залаял вечный дворовый сторож Азор и в проёме открытых дверей кухоньки появился дядя Саша Гузин. Вид у него был тяжёлый. И без того тёмная кожа на худющем лице, отливала синевой. Некогда чёрные острые глаза подёрнулись слезливой поволокой, единственное дело – чёрные, без единой сединки волосы, несмотря на солидный возраст, напоминали о былой его красоте.

Дядя Саша всю жизнь пас совхозный скот. Трезвым в то время бывал от выходного до выходного.. Детей у них с красавицей и певуньей Марусей не было. Теперь он был пенсионером. Следовательно, выходные у него были каждый день, ну, а чем он занимался в выходные, уже сказано.   

Дядя Саша держал в руках литровую банку с молоком, даже не накрытую крышкой.

- Ванюш, - обратился он к Ивану Васильевичу, - я тут табе молощка принес, свеженького…

- Саш, да не надо мне молока, - отмахнулся Иван Васильевич, - налить я тебе и так налью – вижу, не гарно тебе…

- Не-е, Ванюш, я ж не христарадничать пришёл, я на молоко поменять…

Иван Васильевич махнул рукой, достал со стола баночку с самогоном, налил  стопку, отрезал хлеба и положил перед дядей Сашей вилку. Тот выпил, взял с тарелки кружочек нарезанного огурца:

- Ничаго не надо, Ванюш, я так, «врагом народа» загрызну, - так дядя Саша называл огурцы за их малокалорийность.

- Да бери хоть картошку, хоть мясо, а то твой «враг народа» тебя до добра не доведёт…

- Было бы чем жевать, - пьянея, отмахнулся дядя Саша, а потом, - Виталик, а хощешь, я табе немецкий стишок расскажу?.. И тут же продекламировал:

«Дер фатер, унд ди муттер,

Поехали на хутер,

Авария случилась,

Цвай киндер получилось…»

Это мы у школе ущили, - пьяненько засмеялся он и спохватился, - ой, Ванюш, ничего, что я такое мелю при Виталию?..

- Да я думаю, что он уже всяких таких аварий навидался, - ухмыльнулся Иван Васильевич, - уже за сорок хлопцу.

- Ну, не ругайте меня, не ругайте, - засуетился вдруг дядя Саша, - побег я…

Он красноречиво посмотрел на стопочку, стоявшую на краешке стола, потом резко развернулся и бодренько отправился со двора…

- Во, видал немца?.. – улыбаясь, спросил Иван Васильевич у сына. – Я вот, когда в Германии служил, так у нас тогда такой анекдот ходил:  застал комендантский патруль нашего солдатика, который с немкой гулял. Тот разволновался, немецкий-то язык – через пень колода, - кричит девушке: «Ком за угол, ихь попух!..» Да-а-а, много нас таких немцев там было…

Иван Васильевич помолчал, потом вдруг хохотнул:

- Был тут и у нас в войну один такой «немец», толмачом его хотели фрицы сделать.  

- Как толмачом? – не понял Виталий.

- Переводчиком… Они тогда всё чаще и к нам, и в соседние хутора наезжать стали… На машинах, на танках… Страшно было.

Один раз пошли мы с Петькой Чудным и Митей Филипповым на Матуги. Там в войну хат двенадцать стояло. Митя нашёл и припрятал там, в овраге, наган и хотел его нам показать. Только туда прибежали, смотрим, машина, большая такая, жмёт прямо через бурьяны. Остановилась около хаты тётки Надёги Петровой. Видим, немец что-то ей говорит, руками размахивает, а она плечами пожимает. Мы, конечно же, туда побежали. Тогда немцев мы уже не боялись. Даже окруженцы, кто к Дону не дошёл, в гражданское попереодевались и у хуторян многих в хатах жили. Жил и с нашей мачехой спокойный солдат Женька, лет тридцати – обувь всем чинил. Ладно, о нём как-то в другой раз… Так вот, подбегаем, а их, немцев, четыре человека. Тот, что с тёткой разговаривал – офицер, и все они уже тётку оставили и перешли к её соседу, деду Алексею Анисимовичу, который стоял около своей хаты и покашливал, потому, что курил очень крепкий табак-самосад. Офицер подошёл к нему и что-то сказал. Никто ничего не понял и хозяин подворья ему ничего не ответил. Тогда офицер подошёл к сараю, стал дёргать за солому на крыше и говорить: «Хой, хой…», или «хай», - после, конечно, выяснилось, чего он хотел. 

Алексей Анисимович позвал свою самую младшую дочь Прасковью, мою ровесницу, и послал её ещё за одним соседом, дедом Фёдором, отцом Витьки Толмача, мол, немцы приехали, чего-то требуют, а чего – понять невозможно. Ты ж, наверное, не знаешь, отчего Витьку Толмачом прозывают?.. Сейчас узнаешь…      

Резон был в том, что дед Фёдор вроде как тоже в плену у немцев был, как и дед Тимоха. До войны, бывало, мужики его спрашивали, как будет то, или иное слово по-немецки, а он переводил. Может и не совсем точно, но мужики верили.

Тут мы с Петькой и Колей уже совсем рядом с немцами стояли. Они на нас посмотрят и ничего, не прогоняют. Глядим, бежит Прасковья, а за нею дед Фёдор с палочкой ковыляет.

Алексей Анисимович на деда Фёдора пальцем показывает и говорит офицеру: «Ему кажи, он понимает…»

Подошёл дед Фёдор к немцам – офицер говорит: «Гутен таг…» А дед, может, забыл, а может и не знал как ответить. Стал и стоит, на офицера молча смотрит. «Гутен таг…» - опять сказал офицер. Дед Фёдор постоял молча, а потом рукой махнул и говорит: «Так-так…»

Немцы переглянулись и офицер со словами: «Хой, хой!..» - опять стал дёргать солому на крыше сарая, в котором стояла корова Рябка Алексея Анисимовича. Офицер начинал сердиться. Дед Фёдор понял, что нужно что-то говорить, кивнул офицеру головой, мол, понял, и, повернувшись к Алексею Анисимовичу, сказал: «Немец говорит: отдай корову, а то хуже будет. Видишь, они с оружием и шутить не собираются…»

Прасковья, услышав это, заплакала и побежала звать мать – бабу Лиду, а Алексей Анисимович сказал: «Дулю им, а не Рябку…». «Как знаешь, - пожал плечами дед Фёдор, - сказали, если что, всех расстреляют…»

  Алексей Анисимович растоптал цигарку, плюнул, пошёл в сарай и начал отвязывать свою Рябку. Выскочили из хаты и с плачем побежали к нему баба Лида и Прасковья…

- А вы что? – спросил Виталий.

- А что мы? Мы пацаны… Стоим, смотрим, что дальше будет. Немцы опять переглянулись, а один вдруг как засмеётся: «Найн, найн!..» - наклонился, сорвал пучок травы и стал показывать, будто бы он его ест, а потом стал махать руками, будто косой косит. Лишь тогда все поняли, что немцам сено понадобилось.

Сена немцы набрали из скирды, что буквально перед их приходом лаптиновцы и матужане заскирдовали рядом с кошарой, где до войны размещались овцы, но их угнали. Солдаты поехали к скирде своей машиной, а мы побежали следом. Они выдёргивали из копны пучки сена, нюхали его и хохотали. По видимому, приятный запах разных цветов и трав очень нравился им. В кузове машины были скамейки для перевозки людей и немцы набрасывали туда сено вилами навалом, поверх этих скамеек, а нас заставили раскладывать и утаптывать его, чтоб больше влезло. Потом уехали, а за работу нам ничего не дали. Хотя мы, голодные пацаны, надеялись, что они нам хоть галет дадут – был у них такой хлеб, похожий на печенье, только побольше, наподобие хлебцов наших, спрессованный сильно очень, сухой, его перед едой распаривали на пару и он прямо как хлеб настоящий становился. Правда, уж если галеты нам в руки попадали, так им не до пару было, мы и сухими их сгрызали. Но не дали нам немцы, на сей раз ничего, хотя к этому времени и Петьку, и Колю, и меня, немецкие солдаты уже заставляли на себя работать, но давали за работу что-нибудь съестное. Меня один, пузатый такой, заставил машину мыть. Я помыл, а он пальцем меня поманил: «Коми я-а…» Я подошёл, так он мне бубликов дал и колбасы, целое кольцо… То-то мы дома пировали… А эти такие вот оказались. Не пойму только, чего это они без переводчика приезжали?.. У них это, вроде, чётко поставлено было. Может как-то по собственной инициативе?.. Так для немцев это тоже маловероятное дело.

А над дедом Фёдором долго в хуторе смеялись, так Толмачём и прозвали. Вот и Витьку по наследству Толмачём окликают. У нас так: хоть делай что, хоть говори, наперёд десять раз подумай, а то вот так, как дед Фёдор ляпнешь, то и внуки не расхлебают.

- И что ты собираешься делать? – закончив свой рассказ и похрустев пальцами, зевнул Иван Васильевич.

- Пойду, почитаю, там у меня книжица интересная.

- А я прилягу. Может, вздремну…

Утро было в разгаре. Ласточки с криком и писком пикировали над большим серым котом, который, прижав уши и жмуря глаза, сидел на приоткрытой двери сарайчика в непосредственной близости от их гнезда. Ласточки старались прогнать кота. «Ко-ко-ко, ко-ко-ко!» - тревожно поддакивал им красно-чёрный громадный петух, по кличке Пётр Кузьмич.

- А-ну, брысь!.. – взмахнул рукой в сторону кота Виталий и кот мгновенно исчез в неизвестном направлении. «Во!.. - подумал Виталий, - и никакого толмача ему не надо – всё понимает, без перевода…»

СТАРАЯ РОГАТКА

- Глянь, бать, - Виталий протягивал отцу какой-то предмет. В гараже, где они наводили порядок, было не так уж светло, потому, только взяв в руки, Иван Васильевич разглядел рогатку.

- А-а, пращ... - так в Лаптиново испокон называли это незамысловатое, мальчишечье оружие, - Интересно чей…

- Не знаю, - пожал плечами Виталий, - но точно не мой, у меня такого не было. Может Толин или Федин, - высказал он предположение о принадлежности рогатки братьям, - почти тридцать лет тут провалялся…

Иван Васильевич повертел рогатку в руках, попробовал растянуть резину и вышел из гаража.

- А ну-ка, поставь туда на столбик, вон ту банку, - сказал он Виталию. Потом поискал глазами под ногами, поднял какой-то подходящий камушек, заложил его в пращу, которую лаптиновские мальчишки называли слишком упрощённо для боевого оружия – «шкураток», растянул резину: «Отойди!..» - скомандовал сыну, прицелился, -дзынь! – и банка улетела со столбика. От стрелка до столбика было шагов двадцать.

- О, бать, да ты снайпер!..

- А то, как же!.. – по-мальчишески засмеялся отец, - а ну-ка, ставь ещё раз…

Пока Виталий ставил банку на место, отец уже встал на изготовку. Он поднял оружие, резко растянул резину. Послышался щелчок, но банка осталась на месте.

- Э-э, резина старая, - сказал Иван Васильевич и бросил рогатку на скамеечку, - порвалась…

Действительно, резина, взятая для изготовления рогатки с автомобильной камеры, от времени потрескалась, утратила свою тягучесть, и хватило её только на один выстрел.

Иван Васильевич присел на скамеечку рядом с рогаткой, помолчал.

- В войну, - начал он, - мы для пращей брали резину из противогазов. Тянулась хорошо и сила убойная у неё отличная была. Стреляли из праща «дробью» из побитого на мелкие кусочки чугунка, либо выплавляли свинец из винтовочных пуль, заливали его в камышинку, рубили на кусочки, а потом, как старые охотники, катали сковородками. На большую сковородку клали кусочки свинца, а маленькой прижимали и катали, пока дробь не становилась круглой. Это уже была настоящая дробь, для настоящей охоты. Рогатка, ведь, у нас первой кормилицей была. Голубей насбиваем – вот тебе и суп, и мясо. Правда, перевелись они быстро…

Ещё хорошая резина была из камер немецких мотоциклов БМВ. Это мы при немцах узнали. Они, когда у нас в Лаптиново стояли, так, бывало, колёса на них ремонтировали, а камеры непригодные выбрасывали. Для нас это целое богатство было.

Чем может стрельба из боевого оружия кончиться, мы уже знали. А за рогатки нам никто ничего не говорил… Да, а резина на этих мощных проходимых мотоциклах у немцев, была в большинстве красная. Тот, кому доставалась старая красная камера с колеса, был богачом. За эту резину можно было требовать что угодно: хоть дорогую свинцовую дробь, хоть любую еду. Тот, кому она была нужна, был готов отдать за неё всё.

Однажды промышляли мы по хутору: я, Петька Чудной, Митя Филиппов, ещё несколько пацанов. Смотрим, немцы, человек шесть, выкатили из сарайчика БМВ и грузят в кузов «студебеккера». Митя говорит: «Смотрите, у него переднее колесо спущено… Эх, бы камеру стибрить…» Мы ему: «Ты что, немцы ж сразу убьют!..» «Не убьют.» - говорит Митя.

А немцы кричат, две толстых доски сзади к кузову прислонили, и мотоцикл туда по ним быстренько закатили. Погоготали, поговорили и ушли. Обедать, наверное. А в кузов «студебеккера» немец пожилой залез. Полный, рыжий, нос горбинкой и глаза булькатые, серые. Рукава мундира закатаны, на шее автомат висит. Сел он на скамеечку, руками об автомат опёрся и смотрит на мотоцикл, что-то под нос себе мурлычет. Охранять, значит, остался.  Это мы уже за ним из терновника наблюдали, которым весь овраг зарос. А нас же туда прямо как магнитом притянуло. От сарайчика до терновника метра три – ну, может, больше… У Мити Филиппова, будто шило в одном месте: «Гля, пробитым колесом в нашу сторону развёрнутый… Щас полезу, вырежу камеру!..» Мы его за штаны еле удержали, а сами не уходим – слишком соблазн велик. Душно. Смотрим, немец голову на грудь уронил. Задремал. Мы сидим, а вдруг притворился. А Митя, как ящерка из тёрна, юрк! – мы и опомниться не успели, а он уже в кузове покрышку режет ножиком. Потом видим, уже камеру за пазуху суёт. И вдруг немец глаза открывает и в упор смотрит прямо на Митю. Мы так и ахнули! А Митя замер и тоже своими чернющими глазёнками на немца уставился, как гипнотизёр. Сколько они так просидели – не знаю, но немец опять глаза закрыл и дремлет дальше. А через мгновение Митя уже рядом с нами, в терновнике и пазуха у него оттопыривается. Нырнули мы в овраг и до следующего утра там просидели.

Думаю, обошлось всё потому, что немцы как раз дислокацию меняли. Одни, вместе с тем «студебеккером» куда-то уехали, а их место заняли другие. А так бы не сдобровать нам… Да всему хутору бы не сдобровать… За воровство немцы строго карали.

Виталий сидел заворожённый отцовским рассказом. Как на яву представлял цепкие угольки-глаза Мити и вальяжные, сонные того немца.

- Он бы его сразу , наверное, расстрелял, - сказал он.

- Нет, - они бы всё показательно сделали… Не тот немцы народ… Им нас поучить надо было.

- А Митя этот очень отчаянный…

- Да. Он всю жизнь таким был. После войны работал сцепщиком вагонов на Узловой. Там и погиб.

- Как?..

- С напарником, молодым совсем хлопцем, формировали эшелон. И тут в вагоне тормоза отказали, что ли?.. В общем, оттолкнул он напарника, а сам между буферами оказался. Вот и всё…

А резины тогда всем хватило. Что ты!.. Упругая, тягучая… За двадцать пять-тридцать метров, любую цель с её помощью поразить можно было… Ладно, пойдём перехватим, - завершил отец.

Они направились в крохотную летнюю кухоньку, а находка Виталия, старая рогатка, так и осталась лежать на скамеечке.

МУЖИЦКИЙ ГОЛОС

Зимой Виталий приезжал к отцу реже. Всё боялся, что испортится погода и выбраться ему из хутора будет невозможно. Хотя при любом ненастье в зимние дни, дороги расчищались там быстро и качественно. Но такая вот душевная слабина Виталия существенно влияла на количество его встреч с отцом.

В этот раз, он плюнул на все свои сомнения и приехал в Лаптиново, рассчитывая пробыть здесь все свои выходные. Так оно и случилось. Была первая декада февраля. Морозы стояли не очень сильные, но к вечеру субботы, во второй день пребывания Виталия в в гостях, хутор накрыла мгла, с северо-запада подуло сразу как-то неистово и разудало, и скоро света белого не стало видно.

Отец порадовался, что успел положить козам побольше сена и напоил их вволю накануне метели, да что куры были не без запаса зерна в кормушках,  в своём маленьком курятнике: переждёт живность непогоду!..

Электричество из-за бури отключили, и лишь газ весело гудел в печке, да ветер завывал в трубе, а на соседнем подворье что-то хлопало, будто крылья огромной птицы.

- Наверное, у Гузиных брезент с сена сорвало, предположил Иван Васильевич.

- А что ты хочешь, такой буран… Как ещё крыши не посносило, - поддержал беседу Виталий, лёжа на диване и пялясь в темноту.

- Да-а, буран… - Иван Васильевич зажёг на кухне свечку, а потом керосиновую лампу. – Вот, двадцатый век, а нам в хуторах без этих свечей, да ламп керосиновых, как без рук.

За стеной что-то грохнуло, потом по улице проехал-протарахтел гусеничный трактор.

- Дойка закончилась… Петька доярок по домам развозит, - определил Иван Васильевич. Потом, через минуту, - а знаешь, Виталь, когда на дворе такое начинается, я всё чаще думаю, как же мы в военные зимы выживали?.. Холодно ведь было… Тут вот газ без передыху горит, тепло, а тогда… Насобираем бурьяна всякого, соломы гнилой, терновых веток нарубим, да и просидим всю ночь около печки, прижавшись друг к другу, как щенки, ей-богу. От такой топки только так и можно было не замёрзнуть. А ели что… Чёрт-те что!.. Картошку мёрзлую, вместе с кожурою, абы живот набить, да ещё то, что добрые люди в суму положат – буряк, початок кукурузный, сухарь, а то и сала кусочек перепадал, но до того старое оно было, да горькое… - Иван Васильевич как-то тяжко вздохнул и отвернувшись от Виталия поднёс руку к глазам.

- А вот когда немца прогнали, так мы, подростки, на Узловую  на подводах, а то и пешком, отбывали вагоны разгружать. Зимой, шестьдесят километров, слушай, не шутка отмахать. Отработаем там, разгрузим вагон с чем-нибудь… Четыре-пять человек на один вагон нас ставили… Потом нормировщик по кругу макухи нам и выдаст. Хоть это и жмых от подсолнечниковых семечек, да еда… Ещё какая!.. Правда, какой нормировщик. А то пихнёт нам по четвертине макушины, ещё и пинка даст, если возмутимся.

Маня наша на этих вагонах и угробилась. Зима, а у неё валенки худые, платьишко – не разбери из чего, кофточка какая-то самодельная, телогрейка, да платок  - дырка на дырке. Вот тебе и туберкулёз. Раз, бедная, пришла домой – синяя. Согнулась и слова сказать не может. Мешок с макухой уронила и сама упала, да ещё плачет, говорит, что варежки кто-то украл. Беда. Хорошо, мачеха травы собирала всякие, так Маню за три недели от простуды и выходила.

А главное, всё ж , топка. Однажды я с Узловой прихожу, а в хате у нас тепло и мясом жареным пахнет. Я чуть слюной не подавился.

Оказывается, мачеха, Варвара Петровна, Маня и Коля за соломой ездили на волах. Волов тогда на весь хутор три головы было – двоих в арбу запрягают, а один отдыхает, отъедается. Так вот, наконец, до нашего двора очередь за соломой ехать-то и дошла. Поехали они, и на счастье нам, в скирде пустые ящики нашли, похоже, как из-под снарядов. Кто их в скирде спрятал, я так до сих пор и не знаю. Мы ними потом две недели печку нашу топили. А мороз в тот самый день, точно за тридцать градусов был. Так вот, мои наперебой и рассказывали мне, как они всё это богатство домой привезли.

Чтоб к скирде добраться, надо было через яр переехать. Туда волы хорошо дошли, а оттуда… Во-первых арбу досками от ящиков нагрузили, да соломой их прикрыли, чтоб меньше кто видел, а во-вторых, на гору волам надо подниматься. Скотинка эта и так не всегда послушная была, а тут, от постоянного недокорму ослабли волы сильно. Мачеха говорит: «Стали волы, как вкопанные. Мы им: цобэ-цоб! Цоб-цобэ! – они стоят, языки вывалили, и ни в какую!.. И тут наш Коля говорит: что вы, бабы, пищите?!. Тут мужицкий голос нужен. Да как закричит на волов: а ну, цобэ-цоб!.. Они и пошли. Да так до самой хаты ни разу и не остановились».

Иван Васильевич усмехнулся:

- А я и теперь всё думаю: Коле тогда лет восемь или девять было. Какой из него мужик. Да и голос-то у него, как у молодого петушка был. А смотри ж ты… Нет, видимо всё ж почувствовали волы что на них именно мужчина  голос подал!..

- Бать, а что ж ты не говоришь, откуда мясом пахло?.. – спросил Виталий.

- Да ну его, то мясо… До сих пор, во оно где… - Иван Васильевич упёр два пальца в кадык. – Оказывается, вороны в скирду попрятались – на таком морозе им летать, наверное, не возможно было, так Коля их в мешок накидал… Дома им головы прочь, кипятком ошпарили, разделали, да в большой чугун. Хорошо соль у нас была и травы у мачехи разные, корешки какие-то. Тушили в чугуне долго, да мясо всё равно горьковатое было и жёсткое. Но поели всё – голод не тётка. Да ещё и у бабы Ганны на сухари поменяли.

Утром буря стихла. Виталий расчищал от снега дорожки по двору и всё думал, размышлял. «Хорошо, - думал он, - что и мы выросли, по большому счёту не голодными, и дети наши. Да и внуки не голодают. А ведь голод, холод… Какой это, должно быть, ужас, какая жуткая несправедливость по отношению к людям… Особенно к детям…» И Виталий радовался тому зыбкому счастью, что сегодня нет войны и нет голода, но в то же время сверлила ему мозг , не давала покоя мысль о том, что в этой жизни всё всегда так неустойчиво и обманчиво.